«Бинокль «Минокс», бывший в употреблении». Повесть

Олег Чувакин

Бинокль «Минокс», бывший в употреблении

Повесть

I

За прилавком оружейного магазина, за решёткой, поднимавшейся высоко, к самому потолку, стояла девчонка лет сорока. Моя ровесница. Иные писатели градируют в своих текстах возрасты персонажей: девочка, девушка, женщина, дама, старуха, ну, и с немудрёными вариациями: молодящаяся старуха, женщина бальзаковского возраста, юная леди, молодая мать, и в таком духе далее. Мужские возрасты тоже градируются — от мальчугана и молодого отца до кашляющего старикана, члена союза писателей, фотографов или слесарей-сантехников. Однако, когда пишешь о себе (а я этим прозаическим делом грешу регулярно), а тем паче от первого лица, тщательно выстроенная градация ещё более усложняется. С того хмурого зимнего дня, когда я появился на свет, вот-вот минет ровно сорок один год, — и как же мне характеризовать себя? Подобно Карлссону, заявлять о себе: мужчина в расцвете сил?

А уж девчонок — с которыми я мог бы всего-то четверть века тому назад учиться в одной школе, — я ни за что не стал бы называть женщинами, дамами, да ещё приделывать к этим мрачным, посмертным существительным какие-нибудь жуткие прилагательные вроде «пожилая» — употребляемые инфантильной молодёжью как бы нарочно для того, чтобы приложенных вычеркнуть из жизни.

Девчонка была коротко острижена — совсем по-мальчишески. Широкоплечая, крупная, белобрысая, была она одета в камуфляжные штаны, в серую футболку — с портретом на груди какого-то воина в беретке, не то Че Гевары, не то бравого Фиделя во дни его боевой молодости. Ноги её, я думаю, кончались какими-нибудь спецназовскими шнурованными ботинками. Мускулистые белые руки в плечах имели диаметр водосточных труб. Не иначе, вечерами обладательница рук-труб поднимала железяки в клубе «Антей». Что-то знакомое мелькнуло в её квадратном скуластом лице морковного цвета — массивном, словно бы выдолбленном из цельного куска дерева. Я где-то её видел? Нет, вряд ли. И в магазине этом я впервые. Не покупаю я обычно ни бинокли, ни газовые пистолеты, ни карабины, ни крупнокалиберные пулемёты, а также боеприпасы для организации частной войнушки. Я даже не знал, что буду делать с биноклем, если куплю его. На что буду смотреть? Бывает так в жизни: хочешь купить что-то, и купишь, и повесишь на стену или положишь на полку, или уберёшь в ящик стола — и забудешь о нём. Попробуйте-ка осмотреть свою комнату и объяснить себе, зачем вы купили то и это? Или поройтесь, покопайтесь в загашниках. Я вот, к примеру, знать не знаю, зачем у меня дома имеются японская точилка для карандашей (с детства терпеть не могу писать карандашами), вещь довольно дорогая, похожая скорее на сувенир, нежели на точилку, и подробный атлас автомобильных дорог России издания 1994 года, который я выписал у букиниста через Интернет. Я не водитель и не путешественник, и не туроператор. И передач познавательных по ТВ не веду.

Оружейный магазин — это вам не бутик с пиджаками, кашне и батистовыми носовыми сморкальниками. Тут вам орать в ухо, как глухому, не станут: «Мущщщина, ва-ам па-амочь?» Девчонка в камуфляжных штанах, стоящая в центре отдела как в центре Вселенной, чуть расставив ноги на манер изготавливающегося к рукопашной схватке десантника, и полирующая пилкой (длиною чуть короче АК-74) ногти, голоса не по делу не подаст.

Бинокли и подзорные трубы были выставлены в витрине справа. Застеклённая угловая витрина поворачивала, доходя до какой-то служебной двери в стене, но за поворот я пока не совался. А в витрине передо мной лежало всё дешёвое. Подобранное, очевидно, для невзыскательных покупателей. Для дилетантов. Но нет. Это не для меня. Если уж у меня карандашная точилка по цене мало уступает среднему велотренажёру, то и бинокль я куплю — я рискнул обойти угол витрины, — вот, например, этот. Немецкий. Немецко-китайский. «Минокс».

«Модель BL 13x56 BD отлично подходит для рассматривания мельчайших объектов
на большом расстоянии. Выполнена в обрезиненном и эргономичном корпусе.
Призмы с фазокорректирующим покрытием обеспечивают резкую передачу
изображения в условиях низкой освещенности, а заполнение азотом предотвращает
запотевание внутренних оптических поверхностей. В комплект поставки входит
неопреновый ремешок, крышки окуляров и футляр. Масса бинокля — 1,08 кг».

На ценнике-плакате была проставлена и цена: 27990 рублей. Мелкой цифирью она была пропечатана; ведь цена — не главное. Главное — все эти достоинства: эргономичный корпус, передача изображения в условиях низкой освещённости, незапотевание оптических поверхностей и, конечно же, замечательный неопреновый ремешок. И немецкая марка. И я загрустил. Надо было посмотреть цены в Интернете. А я не посмотрел: Сашка Комлев в редакции хвастался своей подзорной трубой (казанской, кажется), бэу, купленной по объявлению всего за 700 рублей. Новая, сказал он, стоит больше тысячи. Вот я и подумал, что бинокль ненамного будет дороже. Ну, 2000, ну, 3000 рублей. Импортный, какой-нибудь немецкий, — тысяч 6-7. А оказалось — 27. Точнее, все 28. Хорошая ненужная штуковина стоит дорого.

На витрине у стены были выложены вещицы комиссионные. Бэу. Парочка театральных биноклей. (Господи! Не могу же я купить у этой мощной девчонки в камуфляжных штанах театральный бинокль). Барометр. Несколько подзорных труб. Штативы для биноклей. Микрофибра для протирки окуляров. Но ничего похожего на завораживающий «Минокс». Тут лежали по-настоящему ненужные вещи, а не те, обладание которыми доставляет радость. Самое время выдающейся продавщице подать из-за решётки голос. Сказать мне: «Эй, мужичок с ноготок! Тебя смущает цена на «Минокс»? Я скину полцены, а на оставшуюся половины дам скидку в три процента. По рукам?»

— Понравился «Минокс»? — и в самом деле сказала она, перестав натачивать варварские когтищи и сыпать костяной мукой, но оставшись стоять в середине зарешеченного оптического отдела. Видимо, я не тянул на полноценного покупателя. Не был достоин её приближения. Я смотрел на неё — мощные руки по швам, пила у бедра (в воображении легко трансформировавшейся до бензопилы), — через решётку. И она смотрела на меня через решётку. — Но подешевле?

— Подешевле, — сознался я. Что ж, это была правда. После развода и разъезда с Машкой финансы мои пели романсы. Точнее говоря, один-единственный романс: «Ямщик, не гони лошадей». Чёртов унылый, беспросветный романс без всякого намёка на хэппи-энд. Его я гнал от себя каждое утро, начиная с прошлого лета: он лез мне в мозги всякое утро, когда я брился. И вот что я предпринял: я перестал осенью бриться. Отпустил бороду. В редакции зубоскалили, спрашивали, когда я уйду на пенсию, но я характер выдержал. И теперь у меня и усы, и борода, и я слегка смахиваю на сурового жителя гор. И знакомые меня, бородатого, не узнают, а то от меня и шарахаются, думая, что я злой человек и террорист.

Вот надену беретку, поднесу к глазам бинокль — и буду вылитый Фидель.

Продавщица тем временем приблизилась к той решетчатой стенке своей клетки, у которой облюбовал местечко я. Наверное, она тоже прикинула моё биноклевое сходство с тов. Кастро. Кое-что из того, что она сказала, передвигаясь по клетке, я пропустил мимо ушей — пока думал на тему Машки, романсов, ямщиков, бород, беретов и биноклей.

— ...это же марочный товар, — говорила она. — Да и руф-призмы дороже в производстве, чем порро. Но есть вариант купить «Минокс», бывший в употреблении. В четверг обещали принести один. Завтра — выходной, двадцать третье (с наступающим вас), а вот в четверг милости прошу. И бэу в этом случае не значит, что речь идёт о временах первой мировой войны. Как я поняла, у сдатчика такая же бээлка. С руф-призмами. Товарищ сдаёт потому, что захотел бинокль с классическими призмами. Порро. Лазает, говорит, летом по горам, а в горах «порро» показывают себя лучше.

Я кивнул, хотя чувствовал себя двоечником на экзамене. Бээлка, руф, порро. Всюду профжаргон. Только у меня, писателя, нет профжаргона. Вернее, у иных моих собратьев он есть, и ещё какой («алка», «худло», «чик-лит», «фанфик», «дюдик», «нетленка», «попаданцы-засыланцы», «перс», «гэгэ»), но я его не признаю. Стоит начать им пользоваться — как он тут же полезет в твои книги. И не заметишь... Пусть у всех лезет — у меня будет чисто.

— Знаете, как это бывает? — говорила из-за решётки девчонка. — Купил первый бинокль — приобрёл и немного живого опыта. И пока не купишь, не подберёшь то, что надо, — мучаешься, изводишься. Профессиональный наблюдатель выбирает бинокль так же, как музыкант — инструмент. Сегодня бинокли — ходовой товар. Поднимаешься на крышу многоэтажки или выходишь на лоджию — и квартал как на ладони. Поинтереснее телевизора. Только что звука нет.

— Звучит заманчиво. Но я не наблюдатель, — сказал я. — И не моряк, и не военный, и не охотник, и не агент Ноль-Ноль-Семь. И не альпинист, по горам не лазаю. Я не знаю, зачем мне бинокль.

— Тем более вам нужен приличный бинокль, а не пластмасса из гипермаркета. Сначала покупают вещь, а потом находят ей применение. Вы будто и не знали? Приходите в четверг, после обеда или к вечеру. Я могу отложить бинокль на полдня. Придёте?

— Приду.

Я всё стоял у решётки.

— На праздник хотите себе подарок сделать?

— Да нет, — сказал я. — На день рождения.

— Поздравляю вас, — сказала продавщица и улыбнулась.

— У меня двадцать седьмого, — сказал я.

— Ой, извините. Говорят, что раньше нельзя поздравлять.

— Пустяки. Выдумка суеверных людей.

— Я вам сделаю небольшую скидку. В честь дня рождения, — сказала серо-камуфляжная.

— Было бы неплохо, — сказал я. — Процентов на девяносто пять. Я зайду.

— Заходите. Послезавтра. Меня в четверг не будет, но скидка и хорошее обслуживание вам гарантируется. Всё, как полагается: и обсчитаем, и обвесим, и товар с душком продадим, и обжулим прочими способами.

— Ну да, — сказал я, — ремешок, футляр и окуляры в цену не входят.

Да, думал я, идя к остановке такси-маршрутки, с моего второго этажа только и наблюдать в окуляры. Квартал как на ладони!.. И зачем, правда, мне бинокль? Нет, решил я, втискиваясь в «Газель», бинокль мне не нужен. И послезавтра я не поеду смотреть его.

Послезавтра я не поехал в магазин: загрипповала Елена Марковна, и шеф попросил меня выдать материал за неё. Пообещал и строчки сосчитать, и денег заплатить: бухгалтерша, должно быть, напомнила ему, что у меня скоро день рожденья. И я делал материал за двоих — за себя и за Елену Марковну — делал и в четверг, до полуночи, и с раннего утра до обеда в пятницу, а потом ещё дополнял. Около четырёх часов освободился, сдал материал ответсеку. Была пятница, ответсек блаженно улыбался на своём стуле и тянуло от него на всю редакцию сивушным душком и позапрошлогодними солёными огурцами.

А сдав материал и получив от ответсека невнятное огуречно-водочное добро на исчезновение из редакции, я прыгнул в маршрутку и поехал в оружейный магазин. Уже смеркалось. Я только-только успел до часа пик, иначе бы от улицы Шишкова, где после «кризисного» переезда обосновалась наша газетная редакция, до центра города, до улицы Республики, добирался бы по пробкам час, а то и полтора.

С собой у меня было двенадцать с половиной тысяч, и я думал, что на «Минокс», который бэу (и который, я надеялся, не был продан вчера), мне хватит. И даже на пачку хорошего чая останется — обмыть покупку. А Сашка со своей дилетантской подзорной трубой обзавидуется. Так-то. Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешёвые вещи. Или как-то в этом роде.

Деньги у меня на этой покупке кончатся, — и, возможно, по утрам опять полезет в голову «Ямщик, не гони лошадей», но я перехвачу рублишек у шефа. Шеф обожает помогать ближним. На каждой летучке хвастается своею любовью к людям. И ведь не врёт: занять денег у него проще простого. А в чём, как не в деньгах, в наше время — да и, к примеру, в Древней Греции или в эпоху крестовых походов, — может ещё выражаться любовь к людям?

И с этой мыслью — несомненно, блещущей новизной и достойной разместиться в толстых словарях по соседству с афоризмами Черномырдина, — я открыл дверь оружейного магазина.

Шагнув к знакомой уже решётке, я открыл было рот, чтобы сказать: «Здравствуйте. Я тут, видите ли...», — как вдруг я увидел. Я, собственно, как бы по инерции, вначале пробормотал нечто скомканное, подобное тому, что бормочет наш ответсек после пятничной поллитры, но это ведь за слова не считается, — а потом уже схватился за решётку и стал смотреть на увиденное.

Нет, не на бинокль. Чтобы смотреть на трубы и бинокли, надо было опустить глаза вниз, на витрину, а прежде ещё обойти витрину и встать напротив той, где выложены подержанные товары. А я смотрел через центральную решётку — и смотрел не на витрины, а перед собой. Нет, и не на мощную девчонку в камуфляжных штанах и с бензопилой я смотрел. Не было её, не её сегодня, видно, был торговый день. А была в отделе, за решёткой, другая девчонка. Как бы прямая противоположность той, мужественной и широкоплечей, из клуба «Антей».

И вот на неё-то я и глазел.

Эта девчонка была тонкой, узкоплечей, и носила не штаны, а юбку. А выше юбки — блузку, а поверх блузки — кардиганчик. Волосы тёмные, но всё же русые, далеко не те, что чернели в бороде у юного Фиделя или, в крайнем случае, отливали вороновым крылом у Жиля де Рэ. И никаких вам мальчишеских стрижек: кудряшки до плеч. А глаза серые, с голубым отливом, и сильно блестят — не то от волненья (мужчина уставился, глаз не сводит, в решётку вцепился, и что ему надо?.. украсть театральный бинокль?.. не нажать ли кнопку тревоги, а то не свистнуть ли Федьку-охранника?..), не то от линз: редко встретишь девчонку (да и мальчишку; я и сам ношу линзы — на внушительный минус) моего поколения, у которых глаза бы сохранили блеск и диоптрии от природы.

Помнил я эти глаза. К тому же строгая серая юбочка до колен и белая блузка с кардиганчиком (серым с бордовым узором) навевали что-то школьное. А школьное — моё школьное — я бы не забыл и при амнезии. Вот всё бы перезабыл к сатане египетскому, а это — нет.

— Что? — сказала она в ответ на моё неразборчиво-скомканное, инерционное. Она, эта тонкая, узкоплечая, без бензопилы (скорее бы я представил её с вязаньем) и без манеры стоять расставив ноги девчонка — персонаж, в атмосферу оружейного магазина не очень-то вписывающийся.

— Оксана, — сказал я. — Оксана.

Не может быть, чтобы я ошибся. Да что это я? Если уж перед вами эта повесть — так какая, к чёрту, ошибка прямо в завязке? Я вам не постмодернист какой-нибудь, канонами брезгующий, а заодно и сюжетом. Я своего читателя дурачить не стану. Главный герой есть, а вот вам и героиня.

А тут и она, моя героиня, — со своей стороны — подошла к решётке и в неё вцепилась. Будут нас брать, так заберут обоих. Я оторвал руки от решётки и обнял ладонями её пальцы на прутьях. Она молчала.

«Не узнаёт, — подумал я. — Но руки-то не убрала. Значит, узнала».

— Узнала? Или не узнаёшь? — спросил я. — Меня с бородой многие теперь не узнают, Оксана.

— Валя, — сказала она. — Так это ты должен был прийти за биноклем вчера? Катя мне говорила про бородатого мужчину. — Оксана сказала это так просто, будто мы с ней встречались последний раз вчера, а не в прошлом веке — в прошлой эпохе, точнее говоря.

С минутку мы так и стояли, по разные стороны решётки — словно один из нас томился в заключении, а второй был вольный. Как минимум на одном участке этой фразы мне следовало бы употребить женский род, но иногда хочется покривить грамматикой. Впрочем, русская грамматика не при чём. Кто тут вольный, а кто в темнице сырой — вот в чём вопрос. Не оба ли мы отсырели?

Хлопнула стальная дверь, в магазин явился покупатель, оттеснил меня, купил подзорную трубу казанского производства, очень поспешно, купил, даже не вынув её из чехла, потом явился второй, этот приобрёл театральный бинокль (бэу), попытавшись поглядеть в его окуляры на Оксану, потом засуетился у решётки третий (какое-то нашествие покупателей, они как сговорились), этот забрал барометр, — и я подумал, что вот так и мой бинокль заберут. Придёт какой-нибудь тип без бороды, выложит денежки — и уплывёт марочный «Минокс» с руф-призмами и незапотевающими линзами в чужие руки.

Домой я, конечно, не поехал. Между покупательскими появлениями-снованиями Оксана успела задать мне вопрос: «Ты поедешь ко мне?», а я успел ответить: «Да». И... Ах да, забыл сказать: комиссионный «Минокс», обещанный бензопильной девчонкой, лежал в витрине, но я его не купил. Стоил он 20 тысяч рублей. Он, вероятно, того стоил, но эту сумму мне и с помощью нашего редакционного любителя людей не освоить. Так вот, домой я не поехал, а отправился побродить по центральным улицам, чтобы скоротать время до вечера. В семь у Оксаны кончалась смена. Иногда тяга к покупке ненужных вещей даёт удивительные результаты. Именно ненужной японской тяжёлой точилкой, больше похожей на бронзовую статуэтку Будды, чем на обычную точилку, в прошлом году замахнулась на меня Машка, примеряясь ударить по моей умной голове, после чего я живенько согласился на развод и размен, — и именно желание купить ненужный бинокль, с которым я прибыл в этот магазин, столкнуло меня с Оксаной — сохранившейся в моей памяти девочкой четырнадцати лет.

Без каких-то минут семь я был уже у служебного входа в оружейный, стал ждать её, дождался — она была в сапожках, в курточке с откинутым капюшоном, в вязаной шапочке, — дал ей руку, чтобы она не поскользнулась на облицованных ступеньках (их облицовывают, я уверен, по заказу врачей-травматологов), она взяла руку, и мы, держась за руки, как дети, только и умеющие что держаться за руки, отправились вдоль улицы Республики, потом сели в такси, в «Волгу», стоявшую у дороги, таксист — мальчишка того возраста, представителем которого лет я сделаюсь двадцать лет спустя, если только проживу эти двадцать, — свернул в трубочку журнальчик, сунул его в бардачок, захлопнул бардачок и спросил: «Далёко ли?», и Оксана сказала ему: «Пожалуйста, на Войновку», и он, поглядев в обзорное зеркальце, сказав, что надо бы развернуться, надо бы на мост, но ничего, он через Геологоразведчиков, а оттуда и на мост, тронул машину, и мы с Оксаной сидели на диванчике сзади молча, и только стискивали друг другу руки. Нельзя было поверить, что мы едем, что мы вместе, что мы встретились; нельзя даже поверить было в то, что мы вообще живы или, как минимум, что мы бодрствуем. Теперь-то я понял тех средневековых философов, что задавались вопросами о существовании. Они не верили — вот как и мы на заднем сиденье «Волги», — что существуют. Им нужны были доказательства. И я сжимал Оксанины пальцы — она вытащила руку из варежки, — и её пальцы, отчего-то холодные, и служили доказательством. Я боялся смотреть в её лицо: а вдруг окажется, что это не её лицо, что на сиденье рядом со мною — не она? Более того, выяснится, что рядом вообще никого нет, и что и меня-то нет. В считанные минуты я из реалиста сделался закоренелым мистиком.

— Улица-то какая, милая?

Слова таксиста пробудили меня от философской спячки.

Оксана назвала улицу, таксист кивнул, я увидел, как разгладились и вновь собрались складочки на его седом подстриженном затылке, когда он немного нагнулся к баранке, и я набрался смелости посмотреть Оксане в лицо. Я смотрел, и она смотрела на меня, и я вспомнил, как мы сегодня стояли по разные стороны решётки в оружейном — и у меня мелькнула, кажется, мысль, что где-то же мы были все эти годы, но как же — «где-то», я был тут, в Тюмени, а она жила в Новосибирске, вот где мы были, и это знает и она, и знаю я, но когда же она появилась здесь, в Тюмени, и как она появилась, а затем эта моя длинная мысль, разветвляющаяся и ведущая к другим мыслям, куда-то свернула, пропала, не то сама собою, не то я шикнул на неё, и сейчас я тоже не дал ей развернуться, ох, уж эти писательские мысли, вместо того, чтобы жить, мы думаем, фантазируем, мучаем и себя, и читателей, и воображаем, подобно Бальзаку, что литература — больше чем жизнь, а она — меньше, она — вторична, посредством наших книг мы лишь гонимся за жизнью, и кто не понимает этого, тот попросту играет в литературу, и ему бы лучше акциями «Газпрома» торговать или податься в депутаты, в биржевой торговле или на политических игрищах он преуспеет больше.

Я обнаружил, что мы уже вышли из «Волги», что я засовываю в карман бумажки сдачи (видимо, я расплатился с таксистом), — и я слышал, как Оксана говорит мне сквозь шум мотора:

— Недели нет, как я в Тюмени. Мне и самой не верится, что ты передо мной. Будто сон. И никак не стряхнёшь.

Она так — особенно — поглядела на меня, подняв голову в вязаной шапочке (ну девчонка и девчонка), как умеют глядеть девчонки, которые уже знают, что произойдёт дальше, которые уже всё за себя и за нас, мужчин, решили, и сказала, провожая взглядом давшее задний ход такси:

— Мы с тобой проснёмся сейчас, Валя.

И она обняла меня, обхватила тонкими руками за бока, и прижалась щекой ко мне. К моему пуховику. Я положил руки ей на талию. Я словно устраивался танцевать с ней. В левой руке я держал перчатки.

— Ты такой бородатый, такой толстый в этом пуховике.

Она провела ладошкой по моей бороде. Я схватил её ладошку, задержал у щеки.

— Я не толстый.

«Толстых бородатых писателей не бывает», — собрался было сказать я, но не сказал. Не хватало ещё начать тут, у подъезда, литературный разговор. К дьяволу всех писателей, и толстых, и худых, и бородатых, и безбородых, и лохматых, и стриженых, и с портфельчиками, и с папочками, и с ноутбуками, и с пишущими машинками, и с твёрдо-мягкими карандашами, и с золотыми ручками «Паркер», и прозаиков, и поэтов, и реалистов, и модернистов, и разных там «нео», «панк» и «кибер»!

— Идём, — сказала Оксана.

Она первой шагнула на крыльцо, открыла дверь, прижав к панели домофона электронный ключик, и я послушно вошёл в подъезд за нею. Я поднимался, и передо мною поднималась её куртка — с откинутым капюшоном, бежевая, до колен, с широким белым, в тон шапочке, поясом в талии, нынче в моде такие пояса, их носят и с куртками, и, кажется, и с пальто, — и ноги в чёрных шерстяных колготках и чёрных же сапогах, — и мне казалось, что времена смешались: что мне, мальчишке из настоящего, сорок, почти сорок один, а она всё та же семиклассница из канувшей в лету эпохи генсеков, КПСС и праздничных демонстраций трудящихся; что она — настоящая девчонка, а я — ненастоящий мальчишка, я — молодящийся бородатый старикан, и мне рядом с нею не место. А между третьим и четвёртым этажами мне казалось, будто и я мальчишка из седьмого «А», и она девчонка из седьмого «А», и я иду к ней домой — пить чай с вареньем, как пил в тот единственный день, когда был у неё в гостях, — и непонятно лишь одно: почему она живёт не на первом, а на последнем этаже. И почему мы приехали на Войновку, а не в третий микрорайон... Вот так перемешались в моей голове все возрастные градации, а заодно и городская география.

Квартира была однокомнатной. С тесной прихожей. Такие вот квартиры в кирпичных домах называют «брежневками». Оксана сняла шапочку, пояс, сняла куртку, повесила её на плечики, а плечики — на один из крючков в прихожей. И дала мне другие плечики. Я подумал, что эти плечики для одежды, висящие на крючках в стене, — выглядят временными. Будто Оксана в этой квартире не живёт. И чемодан в углу стоит — видно, что плотно набитый. Я повесил пуховик, присел на корточки перед Оксаной и потянул за один, затем за другой язычок молний на её сапогах. Обнял голенища руками.

— Вытаскивай ногу, — сказал я.

Я разул Оксану, поставил её сапоги к двери, на коврик, — всё это я делал на корточках, а потом, оставаясь на корточках, обнял её ноги и прижался головою к её животу в юбке, и она гладила меня по голове, а до бороды она не дотянулась.

Женщины — то есть, я хотел сказать, девчонки, — бывают непредсказуемы. Этим они будто бы отличаются от нас, мальчишек. Мы считаем, что ведём себя предсказуемо, логично, рационально. Эта убеждённость мужчин в собственной рациональности вызывает у меня критические сомнения, а вот то, что мы часто теряемся и не знаем, что нам делать, когда наши девчонки начинают вести себя необъяснимо, это факт бесспорный. Дело в том, что мальчишки, в отличие от девчонок, — тугодумы. Я давно уж сделал это открытие. То, что мы, мальчишки, находим непредсказуемым и необъяснимым, а не то и объявляем иррациональным, на самом деле всегда имеет объяснение, и девчонки знают его — ещё до того, как совершают это необъяснимое. Может быть, для того, чтобы суметь объяснить на первый взгляд необъяснимое, мальчишке надо быть наблюдательным писателем (но так думают одни писатели), а может, надо просто любить девчонку. Любить её очень долго, всегда: любить, даже забыв об этой любви, даже говоря о любви другим девчонкам — и не обманывая их.

Не понимаете, о чём это я?

А я о том, что Оксана вдруг вскочила, оставила меня в прихожей, убежала в комнату, бросилась там на диванчик и расплакалась. И я знал, возясь в прихожей, снимая свои сапоги, что ей надо немножко поплакать. И знал, что сейчас я сяду на диванчик и поглажу её по голове, по волосам, по тёмным её кудряшкам. Ну, и там дальше начну гладить. И она, не поднимая лица, спросит: «Ведь не было этих лет, да, Валя?» — А я отвечу, да, я отвечу именно так: «Я люблю тебя, Оксана».

И на того типа, кто возьмётся доказывать мне, что в её побеге из прихожей на диван содержится иррациональное и необъяснимое, я сумею взглянуть с противной улыбочкой.

II

Уехал я от неё за полночь. Вызвал такси — и уехал.

Нет, я мог бы остаться, — но дома у меня был кот, с которым я разлучился ранним утром. А мой кот не из тех представителей семейства кошачьих, о которых сочинял байки некто Р. Киплинг.

С Оксаной я уговорился встретиться поздним утром. У неё было два выходных, она работала по графику «два дня через два». Ей нужно было завезти в оружейный магазин копию диплома (она так сказала, и я тут же подумал, что в оружейный этот она устроилась совсем недавно), и мы договорились встретиться у магазина.

Я ждал её у парадного входа в магазин, пока она утрясала там свои служебные дела, наконец она вышла, я принял у неё пакет (кажется, входила она без пакета. Женщины, подумал я, всегда выходят из магазинов — даже из оружейных — с пакетами), закинула сумочку на плечо, и мы, перейдя дорогу, сели на автобус, на потрёпанный немецкий «Man», заняли почерневшие сиденья, она села у окна, я у прохода, я поставил пакет на колени, и поехали — через мост по Пермякова — в микрорайоны. <...>

(Конец фрагмента). Целиком повесть читайте в библиотеке Мошкова.

2011