Про литературные способности

Поэт Андрей Шевцов через сообщество «Литературные мамонты» прислал мне ссылку. Я пообещал по ссылке сходить и потом ответить. Отвечаю здесь, поскольку ответ получился не самым коротким и помещать его в комментарий было бы неправильно. Мало кто прочтёт, да и нечитабельно выйдет. А тема более-менее интересная. В итоге я решил сделать из своего ответа нечто вроде эссе. Или контрольной работы, как хотите.

В «энциклопедическом» оригинале называется восемь слагаемых литературных способностей. Я попробовал отыскать их у себя.

1) Острая впечатлительность.

У меня — острее ножа.

2) Эмоциональная отзывчивость на людей и природу.

Отзывчив. Даже её (природу) фотографирую. Людей тоже фотографирую, но реже. Возможно, потому, что людей предпочитаю описывать, крутя-вертя их и так, и эдак, а вот детальные описания природы с детства нахожу скучными. Чехов уже не был Тургеневым, а в XXI веке от описаний природы (и от самой природы) и вовсе мало что осталось.

3) Развитое эстетическое чувство (отбор типичных, существенных, выразительных впечатлений).

Так оно и есть. Беру только те, что идут потом в сюжет.

4) Лёгкость образования ассоциаций между словами и образами (слуховыми, зрительными, обонятельными) представлений.

Здесь надо вспомнить то, чему учил Бунин. Согласно Ивану Алексеевичу, художник — это тот, кто, когда пишет, видит то, что пишет. Без этой «лёгкости» писателя не бывает. Вот и я: когда пишу, вижу то, что пишу. Надеюсь, потом видят и другие. Если не видят, я иду в сарай с верёвкой.

5) Художественная наблюдательность как свойство личности, профессионально значимое для писателя.

Ненаблюдательному писать будет просто нечего. Он же всё пропустит! Я наблюдательный, мамой клянусь.

6) Чувствительность к ритмизации языковой ткани.

Я не зря довольно долгое время музыке учился. А ещё я знаю, что такое инверсия. Ну, и другие штуки.

7) Особая организация душевной жизни.

Чертовщина какая-то. Этот бессмысленный пункт следует из списка исключить. Хотя, может, он важен для поэтов.

8) Способность переживать впечатление, вызванное словом, сильнее, чем впечатление, вызванное действительностью.

Без этого не было бы доверия автору. «За кого мы выдадим замуж Евгению Гранде?!»

В списке не хватает воображения. Это самое главное. Если язык — инструмент писателя, то воображение заставляет этот инструмент работать. Иначе всё бесполезно. Поэтому список считаю неполным. Предлагаю седьмой пункт вычеркнуть и вставить пункт о воображении. Первым номером.

Далее в реферате идут тринадцать пунктов, приписанных некоему Ф. Баррону. Эти пункты довольно тёмные. Например, «склонность к интеллектуальным и познавательным темам» — это явно не про современную литературу. А пункт первый («Высокий уровень интеллекта»), по сути, включает в себя как более узкое понятие эту самую склонность. Не станет же «склонный» читать глянцево-гламурные журналы. Правда, когда-то в «Космополитене» публиковался У. С. Моэм, но это лишь подтверждает тезис о том, что времена меняются. Глупеют политики, глупеют издатели, а вместе с ними глупеют и писатели.

Пункт о «личной независимости» попросту непонятен. Какая независимость? Материальная? Духовная — т. е. автор нигилист, ниспровергатель авторитетов и колебатель основ? Да не был Лесков никаким таким колебателем. И Гончаров не был. А писателями они были.

Пункт «продуктивность» хорош, про это ещё Чехов писал. Но и опровергал тут же. Словом, мало писать можно, но при условии, что пишешь хорошо. А если пишешь много, то можно не всё писать хорошо. Много же и хорошо не могут даже писательские машины, которые придумал замечательный К. Д. Саймак.

Затем в списке опять начинаются перепевки «интеллектуального»: «склонность к философским проблемам», «широкий круг интересов», «оригинальность ассоциирования мыслей, неординарный процесс мышления» и др. Всё это нужно выкинуть и заменить одним воображением. Без него литературы нет и быть не может (если говорить о литературе, а не о её суррогатах). Тому же Моэму воображения недоставало, и он не стеснялся это признать.

Пункты 12 и 13: «честность, откровенность, искренность в общении с другими»; «соответствие поведения этическим нормам».

Это что, портрет идеального советского комсомольца? А как же пьянство, дебоши, временное помешательство, плавно переходящее в хроническое сумасшествие, и патологическая склонность к анархизму — вплоть до перечитывания Кропоткина во времена «Единой России» и лотерей на выборах? Есенин или Рубцов, или многие литераторы, описанные Парандовским в «Алхимии слова», не соответствуют этим пунктам, особенно тринадцатому. А молодая жена Толстого из его дневников, которые он взял да дал ей почитать, узнала немало мерзостей. А Владимир Солоухин в советское время носил на пальце перстень с Николаем II, что было не комильфо. И ещё он написал книгу «Последняя ступень», которую другой советский писатель назвал «атомной бомбой в портфеле» (цитируется не дословно, но всё равно ставлю кавычки). Это полное несоответствие поведения «этическим нормам». А уж «честность» из п. 12!.. Нынче любой индивид, вступающий в так называемый писательский союз (нет разницы, как он называется), уже нечестен. Индивид врёт окружающим, ибо вступает (хороший глагол, точный) туда, куда вступили многие другие люди, которых он писателями не считает и о которых с презрением отзывается. Какой же в таком случае это союз? Что этих людей объединяет? Во всяком случае, не литература.

Любому, кто пытается определить в себе способности литератора, надо не «энциклопедические» рефераты читать, а уяснить следующее: книга — открытый источник. В ней — всё. В ней и язык, и фантазия автора, и психология, и описания, и диалоги, и «точки зрения», и мастерство композиции. Бери книгу — и учись. И учись у лучших. Худшим самим ещё надо учиться.