«Котёнок с сиреневыми глазами». Повесть

Котёнок с сиреневыми глазами

Повесть

 

Часть первая

Глава первая. Котёнок и Наполеон

Был мартовский день. Алёше, со школьным рюкзачком за плечами стоявшему на дорожке, думалось, что от деревьев горьковато пахнет листьями, а от снега под ногами тянет сыростью. Сегодня в голубом небе светит солнце, а вчера завывала, посвистывала метель. Когда она шуровала за окнами, было темно, и густо-густо летевшие за окном снежинки казались не белыми, а серыми. После метели Алёша и папа заново расчистили дорожку к дому, а снег в тележке вывезли за ворота, к соснам. Сосны у них растут и во дворе: две возле крыльца и ещё две у ворот. Сейчас уличные ворота открыты – это потому, что папе нужно загнать джип в гараж. Вот папа въезжает во двор, серебристые бока машины сияют на солнце. Алёша снимает рюкзачок с учебниками, опускает на крыльцо дома, стаскивает с рук варежки. Из кармашка рюкзачка выглядывает зелёный сотовый телефон. Хороший цвет – зелёный. Скорей бы весна! Алёша закрывает глаза на секундочку, но, желая видеть и снег, и солнце, и свет, и папу, снова открывает. По щекам его бегут солнечные слёзы. Папа, остановив джип во дворе, выходит из машины, брякает ключами, отпирает гаражные ворота. Сколько на свете ворот и дверей! Алёша, поправив на голове шапочку (мама связала), отворачивается от папы. И вдруг – удивляется. Как бы глазам своим не верит. У сугроба под сосной, той, что у крыльца, сидит котёнок. Только что никакого котёнка, кажется, не было. Откуда он взялся? Сидит себе смирненько, обернувшись пушистым хвостиком, и взглядывает на Алёшу. Будто дожидался тут, когда Алёша вернётся из школы! У котёнка три цвета: много белого, на спинке длинная полоска коричневого с чёрным, а носочки на лапах и кончик хвоста совсем чёрные. Странно, что Алёша до их пор не завёл котёнка. У Славки Бухвалова – собака, у Лариски Забегайло – тоже собака, только не такая большая, как у Славки, а всего лишь пекинес, у Иваненко – громадная кошка породы мэйнкун. У Пошехонова – морская свинка. У Сарая, и у того какая-то крыска есть. А у него – никого.

Приблизившись к котёнку, Алёша опускается на корточки, гладит котёнка. Тот встаёт, изгибает спинку, трётся об Алёшину ногу. У котёнка круглые сиреневые глаза, и он такой тёплый! Алёша отворачивает края своей шапочки, открывает уши. Он хочет слышать, мурчит ли котёнок. Но не слышно: папин джип въезжает в гараж. Через тарахтенье двигателя чей-то голос доносится до Алёши, и он поднимает голову. За раскрытыми воротами, на улице, маячит фигура Славки Бухвалова. «Здравствуйте», – громко говорит Славка, глядя в их двор. «Это он папе», – думает Алёша, гладя котёнка. Но папа не отвечает Славке, вряд ли он его слышит, джип уже в гараже, но мотор ещё работает. В руке у Славки держалка для поводка, поводок натянут. У Славки – кавказская овчарка. Её пока не видно. Она за забором. Метит, наверное, забор. Славка любит свою собаку. Светка Симонова как-то спросила: «Ты любишь её потому, что она злая, да?», и Бухвалов сделал важное такое лицо и сказал: «Да. Я люблю всё злое. Большое, сильное, злое». И Алёше стало грустно. Он подумал, что Славка врёт. Ведь никто на самом деле не может любить злое. Пусть даже большое и сильное.

Папа в гараже глушит двигатель. Котёнок мурчит.

– Леон! – кричит Славка. – Ко мне! Сидеть, кому сказано!

Леоном – Наполеоном – зовут Славкину собаку. Алёша видит, как Леон, усевшийся было у ног Славки, резко встаёт на четыре лапы и порывается вперёд, насколько позволяет ему поводок. Алёша поднимается с корточек. Ноги его немного затекли, и теперь по ним бегут мурашки. Наполеон, напружинившись, натянув поводок так, что ошейник скрывается под шерстью, загребая снег передними лапами, блестя глазами и рыкая, смотрит в какую-то точку. Нет, не на Алёшу. На котёнка, возле которого стоит Алёша. Рука Славки с поводком вытянута, рот его не то смеётся, не то кривится от досады. Он снова кричит: «Сидеть, кому сказано!», но овчарка, вместо того, чтобы выполнить команду, вдруг резко пятится назад, поднимается на задние лапы, сбивает с ног замешкавшегося Славку, – и мощным прыжком устремляется вперёд.

Алёша не оглядывается на гараж, на папу. Некогда оглядываться, раздумывать, просить помощи. Котёнок – Алёша видит его каким-то нижним зрением – не убегает от несущейся собаки. Наверное, он не понимает, что от больших злых собак нужно убегать. Только вздыбливается у него шёрстка на спинке, и сиреневые глаза не отрываясь смотрят на летящее мохнатое чудовище. У Наполеона ничего не получится, с каким-то сладким восторгом думает Алёша. Тут всё просто. В войну люди с гранатами ложились под танки, а Алёше всего-то надо остановить собаку. Он не думает о том, что собака Славки Бухвалова чуть меньше танка, что она большая и злая, весит семьдесят килограммов (так Славка говорил), и может и покусать его. Стиснув кулаки, Алёша бросается наперерез Леону и подставляет оскаленной собачьей морде плечо, отворачивая лицо от оскаленной зверской пасти. Мягкий и тяжёлый собачий корпус, неуклюже вильнув, врезается в него. Собачья морда, снег, небо, сосна, оказавшаяся вдруг перед самым лицом, в мгновенье смешиваются в глазах Алёши. Он успевает зажмуриться и закрыться рукой. Бамс! Боли он не чувствует, а чувствует запах сосны и хвои. Будто из пустоты несётся крик: «Алёша!..» Алёша хочет ответить папе, а потом крикнуть котёнку: «Беги!», а ещё он хочет схватить мохнатого кавказца Наполеона, который где-то поблизости, – за ухо, за ошейник, за лапы, за что подвернётся, хоть за пасть, за острые волчьи клыки, но не может. Он больше ничего не может: он падает куда-то в темноту, которая кажется ему то коричневой, то тёмно-красной, то чёрной, непроглядно чёрной, а ещё почему-то мокрой и холодной – как собачий нос, как множество чёрных собачьих носов.

 

Глава вторая. «Добро пожаловать в кошмар!»

На второй день в больнице, ближе к полудню, Алёшу перевели в общую палату. «Общей» эту палату назвала маленькая, ростом чуть выше Алёши, постовая сестра тётя Аня. Палата и была общей: восемь кроватей, восемь тумбочек, одна раковина для умывания, над нею одно зеркало. Напротив входа – два высоких окна. Алёша заморгал от яркого света. Угол палаты слева от двери и стену заливали лучи солнца, уходившего с востока на юг. Из Алёшиных глаз выползли слезинки, скатились на оцарапанный кончик носа, и нос защипало. Алёша еле-еле удержался, чтобы не чихнуть.

Из восьми кроватей одна была обитаема. В несолнечном ряду.

– Новенький! – сказал мальчик с забинтованной головой, сидевший на этой кровати и глядевший на Алёшу. По виду – шестиклассник, как и Алёша. Из-под бинтов, желтоватых со стороны виска, торчала рыжая макушка. Голова была замотана бинтом по самые уши.

– Твой сосед, – сказала Алёше, отчего-то вздохнув, тётя Аня.

– Что уставился? – сказал рыжемакушечный, кривясь и покрываясь морщинами так, словно ему было не столько же лет, сколько Алёше, а тридцать или сорок, и он был очень сердитым старым человеком. – Клюшкой мне заехали, ясно? Я упал, и мне снова заехали. И коньками добавили. Порядок, в общем. Ничего, – сказал забинтованный, зевая и потягиваясь. – Уже не больно. Зубы-глаза целы, как говорит мой батя, и нормально. Когда выпишусь, я тоже им всем заеду. А как же! – Мальчик на кровати улыбнулся, глаза его карие сверкнули тёмным огнём. – Они уже боятся. Я знаю. Нельзя прощать. Не то потом превратишься в эту самую… не синюю, а белую птицу. В ворону особенную.

– Понятно, – сказал Алёша. У него кружилась голова. И опять подкралась тошнота. Час назад он думал: всё, тошнить больше не будет. Но после того, как он прошёл с тётей Аней по длинному коридору, поднялся на лифте в травматологическое отделение, снова прошёл по коридору, – опять и затошнило, и голова закружилась. И кушать ему совсем не хотелось, а тётя Аня, пожалуй, примется уговаривать. Она уже по дороге говорила об обеде. Взрослые любят уговаривать и любят кормить обедами. Ну, как можно есть какую-нибудь котлету, когда тошнит? Наверное, тёте Ане жалко, когда еда пропадает. Алёше тоже жалко пропадающую еду, но ведь тошнит. Скорее бы мама с папой пришли. И про котёнка рассказали. Как он там? Пока папа на джипе вёз Алёшу в больницу, о котёнке, кажется, никто не думал. Алёша лежал на заднем сиденье с закрытыми глазами, голова ужасно болела, и хотелось ему, чтоб не было у него никакой головы. В глазах то краснело, то темнело, и он изо всех сил старался не стонать, потому что рядом сидела мама, держала его ноги на своих ногах, и на его ноги, на джинсы, капали её слёзы. Чем кончилась история со Славкиной овчаркой, Алёша не знал. Он ударился о сосну, а потом будто сразу очутился в машине. В машине, которая ехала. Про котёнка Алёша вспомнил только в больнице, после того, как медсестра из реанимационного отделения – все называли её Леночкой – поставила ему укол в вену и дала таблетки. Но папы и мамы рядом уже не было, а доктор Виктор Борисович вместо того, чтобы ответить Алёше, только улыбнулся и приложил палец к губам.

– Это пройдёт, мой милый, – услышал Алёша голос тёти Ани. – Потошнит – и пройдёт. Сразу никогда не проходит. Потому и больница.

Она прошла к кровати, стоявшей у окна, открыла тумбочку. Положила туда пакет со свёрнутыми Алёшиными вещами: запасной футболкой, рубашкой, шортами, носками. И другой пакет: с мылом в футляре, зубной щёткой и пастой, и махровым полотенцем. Мама вчера это всё передала. Алёша стоял у двери, не решаясь почему-то пройти к кровати. Будто если пройдёт – то останется навсегда в этой больнице. Ему даже не сказали, долго ли ему тут лежать. Врачи такие таинственные!

– Шмоток-то, – сказал рыжий, пересаживаясь на кровати так, чтобы ему удобно было наблюдать за Алёшей, – как у девчонки! Ты что, на конкурс красоты собрался? С твоим забинтованным лбом первое место среди уродов тебе обеспечено. В тебя что, машина влепилась? А нос тебе кто ободрал? Одноклассница? А к руке что, деревяшку прикрутили? А пиратский крюк к деревяшке не будут приделывать? Я тут бегал в одно отделение: там людям вместо рук и ног, и даже голов такие штуки приделывают, что и в ужастиках не увидишь.

Алёша подождал, пока рыжий закончит, и ответил:

– Это просто бинт. Много бинта. На руке, – сказал он. Ему почему-то казалось, что всё, что он ни ответь соседу, будет сказано как бы невпопад.

– Рассказывай сказки! – громко сказал рыжий. – Сначала у них бинт, укольчики разные, таблеточки – сначала белые, потом голубые, потом серые. Но потом рука твоя почернеет, и её быстренько отрежут. У кого отрезают, тому приделывают деревяшку. Протез называется. Могут и ногу отрезать – на всякий случай. Слыхал о гангрене?

– Помолчи хоть минутку, болтун. – Тётя Аня закрыла тумбочку. – А ты, Алёша, его не бойся. Он только языком чесать горазд. Вот, дочесал – клюшками-то ему и наподдавали.

– Много вы знаете! – хмыкнул рыжеволосый. – Вы ещё не знаете, как я могу клюшкой въехать. Вы знаете, какая у меня клюшка?

– Нужна мне твоя клюшка!

Алёша медленно – чтобы голова не закружилась сильнее – подошёл к кровати у окна. Тётя Аня задёрнула немного шторы.

– Эта, у окна, – моя кровать? – спросил Алёша.

– Может, моя! – сказал забинтованный, ловко перекидывая ноги через кровать и усаживаясь лицом к Алёше и тёте Ане.

Тётя Аня сказала:

– Хотел переехать на эту койку – почему не занял? После Вадика?

– После Вадьки-то?

И рыжий многозначительно замолчал.

– Что? – Тётя Аня встала в проходе, глядя поверх очков на рыжего.

– А то, что помер он, – сказал тот.

– Господи, – тётя Аня перекрестилась трижды, Алёша вскинул глаза на неё, – вот врун, честное слово, кто бы слышал, что он тут брешет. Ты, Алёша, не слушай его.

<Конец фрагмента>

Читать повесть в библиотеке Мошкова.